Александр и Лев Шаргородские

 

Ну что мне вам сказать? Вы, конечно, можете не верить, но меня, Розу Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они
сгорели! Точнее, немецкая бомбардировочная авиация. Если б это
чертово Люфтваффе вовремя не налетело - я бы погибла. Думаю, перед
вами уникальная личность, которая осталась жить благодаря бомбежке...
Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до войны я была
Джульеттой. Семь лет никому этой роли не поручали, кроме меня.
Перед самой войной Джульетта влюбилась, - нет, не в Ромео, это был
подонок, антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера,- и
должна была родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все остальное,
были запрещены. Что мне было делать - вы представляете беременную
Джульетту на балконе веронского дома Монтекки?.. Нет повести
печальнее на свете... Я кинулась в "абортную" комиссию к ее
председателю, удивительному человеку Нине Штейнберг. Она обожала
театр, она была "а менч", она б скорее допустила беременного Ромео,
чем Джульетту, и дала мне направление на аборт. Оно у меня до сих пор
хранится в шкафу, потому что Натан Самойлович, пусть земля ему будет
пухом, сказал: "Пусть я изменю искусству, но у меня будет сын.
Шекспир не обидится..." И я играла беременной. Впрочем, никто этого
не замечал, потому что Джульетта с животом была худее всех женщин в
зале без живота. Вы можете мне не верить - схватки начались на
балконе. Я начала говорить страстно, горячо, почти кричать - мне
устроили овацию. Они, идиоты, думали, что я играю любовь, - я играла
схватки. Натан Самойлович сказал, что это был мой лучший спектакль...
Схватки нарастали, но я все-таки доиграла до конца, добежала до дома
падре Лоренцо и бросилась в гроб к Ромео. Прямо из гроба меня
увезли в родильный дом. Измена Натана Самойловича искусству дала нам
сына. Чтобы как-то загладить нашу вину перед Шекспиром, мы назвали
его Ромео. Но эти черти не хотели записывать Ромео, они говорили, что
нет такого советского имени Ромео, и мы записали Рома, Роман -
еврейский вариант Ромео... Я могла спокойно продолжать исполнять
свою роль - взлетать на балкон, обнимать, любить, но тут.... нет, я
не забеременела снова - началась война. Скажите, почему можно
запретить аборты и нельзя запретить войну? Всегда не то разрешают
и не то запрещают. Натан Самойлович ушел на войну, уже не
режиссером, а добровольцем, - у них была одна винтовка на семерых, "и
та не стреляла", как он писал в первом письме. Второго письма не
было.... Мы остались с Ромео. Я продолжала играть, но уже не
Джульетту. Я играла народных героинь, солдаток, партизанок. И мне
дали ружье. Я была с ружьем на сцене, он в окопе - без. Скажите,
это нормальная страна? Весь наш партизанский отряд на сцене был
прекрасно вооружен. У командира был браунинг. В конце мы выкатывали
пушку. Вы представляете, какое значение у нас придавалось искусству?
Мы храбро сражались. В конце меня убивали. Со временем
партизанский отряд редел: голод не тетка - пирожка не поднесет.
Командира в атаку поднимали всей труппой - у него не было сил встать.
Да и мы шли в атаку по-пластунски. Политрука посадили: он так
обессилел, что не мог произнести "За Родину, за Сталина!", его
хватало только на "За Родину..." - и он сгинул в "Крестах".
Истощенные, мы выходили на сцену без оружия, некому было выкатить
пушку, некому было меня убить... И, чтоб спасти своего Ромео,
Джульетта пошла на хлебозавод. Вы представляете, что такое в голод
устроиться на хлебозавод? Это примерно то же, что в мирное время
устроиться президентом. Туда брали испытанных коммунистов,
несгибаемых большевиков с большой физической силой. Вы
представляете себе Джульетту несгибаемой коммунисткой с железными
бицепсами? Но меня взяли, потому что директор, красномордый, несмотря
на блокаду, очень любил театр, вернее, артисточек. Вся женская часть
нашего поредевшего партотряда перекочевала из брянских лесов на
второй хлебозавод. Я могу вам перечислить, кто тогда пек хлеб:
Офелия, Анна Каренина, все три чеховские сестры, Нора Ибсена,
Укрощенная Строптивая и Джульетта... Мы все устроились туда с
коварной целью - не сдохнуть! Каждое утро я бросала моего Ромео и
шла на завод. Я оставляла его с крысами, моего Ромео, они бегали по
нему, но он молчал - он ждал хлеба. И я приносила его. Я не была
коммунисткой и у сердца носила не партийный билет, а корку хлеба.
Каждый день я выносила на груди хлеб, я несла его словно динамит,
потому что, если б кто-то заметил, - меня б расстреляли, как
последнюю собаку. Чтобы расстрелять, у них всегда есть оружие. Меня
бы убили за этот хлеб - но мне было плевать на это. Я несла на своих
грудях хлеб, и вахтер, жлоб из Тамбова, ощупывая меня на проходной, не
решался прикоснуться к ним. Он знал, что я Капулетти, и сам Ромео не
смел касаться их... И потом, даже если бы он посмел!.. Вы знаете,
актрисы умеют защищать свои груди. Я выходила в ночной город. Я
шла по ночному Ленинграду и пахла свежим хлебом. Я боялась сесть в
трамвай, шла кружными путями, Обводным каналом. От меня несло свежим
хлебом - и я боялась встретить людей. Я пахла хлебом и боялась, что
меня съедят. Даже не то что меня, а хлеб на моей груди. Я
вваливалась ночью в нашу комнату с затемненным окном, доставала хлеб
- и у нас начинался пир. Я бывала в лучших ресторанах этого мира - ни
в одном из них нет подобного блюда. Ни в одном из них я не ела с таким
аппетитом и с таким наслаждением. Ромео делил хлеб ровно пополам,
при свече, довоенной, найденной под кроватью, и не хотел взять от
моей порции ни крошки. Он учил меня есть. -- Жуй медленно, - говорил
он, - тогда больше наедаешься. Наша трапеза длилась часами, в
темноте и холоде блокадной зимы. Часто я оставляла часть хлеба ему
на утро, но он не дотрагивался до него, и у нас скопился небольшой
запас. Однажды Ромео отдал все это соседу-мальчишке за еловые иглы.
-- Твоей матери нужны витамины, - сказал этот подонок, - иначе она
умрет. Дай мне ваш черствый хлеб, и я тебе дам еловых иголок. Там
витамины и хлорофилл. Ты спасешь ей жизнь. И Ромео отдал. Он
еще не знал, что такое обман. Я не сказала ему ни слова и весь
вечер жевала иглы. -- Только больше не меняй, - проговорила потом я.
- У нас сейчас столько витаминов, что их хватит до конца войны...
Этот подонок сейчас там стал большим человеком - а гройсе пуриц. Он
занимается все тем же: предлагает людям иголки - витамины,
хлорофилл... Директор, красномордый жеребец, полнел, несмотря на
голод. Какая-то партийная кобылица помогла ему комиссоваться и
устроила директором. Он не сводил с меня своих глупых глаз. --
Тяжело видеть Джульетту у печи, - вздыхал он, - это не для
прекрасного пола, все время у огня. -- Я привыкла, - отвечала я, -
играла роли работниц, сталевара. -- И все же, - говорил он, - вы
остались у печи одна. Офелия фасует, Дездемона - в развесочном и все
три сестры - на упаковке. -- Я люблю огонь, - отвечала я. Я не
хотела бросать печь, потому что путь к распаковке лежал через его
конюшню... Однажды, когда я уже кончила работу и, начиненная, шла к
проходной, передо мной вдруг вырос кобель и попросил меня зайти в
свой кабинет. На мне был хлеб, это было опаснее взрывчатки. Он
закрыл дверь и нагло, хамски начал ко мне приставать. Я вас
спрашиваю: что мне было делать? Если б я его ударила - он бы меня
выгнал, и мы бы остались без хлеба. Если б я уступила - он бы все
обнаружил, - и это расстрел. Что бы я ни сделала - меня ждала
смерть. Он пошел на меня. Отступая, я начала говорить, что такой
кабинет не для Джульетты, что здесь противно, пошло... Он наступал,
ссылаясь на условия военного времени. Я орала, что привыкла любить во
дворцах, в веронских палаццо, и всякую чушь, которая приходила в
голову, потом размахнулась и врезала ему оглушительную оплеуху. Он
рассвирепел, стал дик, злобен, схватил меня, сбил с ног, повалил и
уже подступал к груди. Я попрощалась с миром. И тут - я всегда
верила в чудеса! - завыла сирена - дико, оглушительно, свирепо.
Сирена воздушной тревоги выла безумно и яростно, - наверно, мне это
казалось... Он вскочил, побежал, путаясь в спущенных штанах, - как
все подонки, он боялся смерти, - штаны падали, он подтягивал их на
ходу на свою трясущуюся белую задницу, и я засмеялась, захохотала,
впервые за всю войну, и прохохотала всю воздушную тревогу, - это,
конечно, был нервный приступ: я ржала и кричала "данке шен, данке
шен" славному Люфтваффе, хотя это было абсолютным безумием... До
бомбоубежища он не добежал, его ранило по дороге шрапнелью, и вы не
поверите - куда! Конечно, война - ужасная штука, но иногда шальная
шрапнель - и все!.. Мы ожили - я, Дездемона, Офелия, Укрощенная
Строптивая. Мы пели "Марш энтузиастов"... Он потерял к нам всякий
интерес. И к театру. И вообще - к жизни. Он искал смерти - он потерял
все, что у него было... Вскоре он отправился на фронт. Рассказывают,
что он дрался геройски, - так мстят за святое, причем, как
утверждали, целился он не в голову... Прорвали блокаду, мы выехали
из Ленинграда через Ладогу, в Сибирь, после войны вернулись, жили еще
лет двадцать на болоте, а потом вот приехали в Израиль. Я играла на
иврите, уже не Джульетту - ее мать, потом кормилицу. Живем мы
втроем - я, Ромео и Джульетта. Вы не поверите - его жену зовут
Джульетта. Сплошной Шекспир... Я как-то сказала ему, чтобы он
женился на женщине, от которой пахнет не духами, а свежим хлебом, - и
в кибуце он встретил Джульетту. Он был гений, мой Ромео - он играл
на флейте, знал китайский, водил самолет. И вы не поверите, кем он
стал - директором хлебозавода в Холоне. Мне стало плохо - я все еще
помнила того. Из этого вот шкафа я достала старинное направление на
аборт и стала махать перед его красивым носом. -- Что это? - спросил
он. -- Направление на аборт! На который я не пошла. Но если б я
знала, кем ты станешь!... Ты же все умеешь - стань кем-нибудь другим.
Инженером. Философом. Разводи крокодилов! Но кто слушает свою
маму? Иногда вечерами он приходит и достает из-под рубашки горячую
буханку. -- Дай мне лучше еловых иголок, - говорю я, - мне
необходимы витамины....